И весь дом вокруг нас трясся, и с ним трясся Рори – но вскоре вернулся за стол и поставил утюг на мою железнодорожную станцию, а потом бросил на меня такой взгляд, который хлестнул сначала меня, потом Томми, Генри и Клэя.
Он был пацан с глазами как свалка металлолома.
Ему вообще все на свете было абсолютно по барабану.
Но этот взгляд, такой испуганный, такой безнадежный, и слова, будто он рассыпался на осколки:
Футбол на дне реки
В начале декабря мы все-таки решили.
Все забрались в мою машину.
Клэй может говорить, что надо ждать, пока он закончит, сколько хочет. Мы все сыты по горло, и я вынул из машины инструменты и рабочую одежду; все расселись и настроили сиденья. Рози тоже поехала с нами. Томми пытался взять еще и Гектора, но мы сказали ему, чтобы видел берега – и, боже мой, как мы ехали и думали о нем.
Эти бескрайние пустынные места.
В машине мы почти не разговаривали.
Тем временем собирались тучи, что означало один из двух сценариев.
Гроза пролетит, не пролившись дождем, и им придется еще годы ждать проверки. Или вода придет к ним раньше времени, пока они отчаянно спешат закончить работу.
Наверное, самый волнующий момент пришел, когда они сняли опалубку – деревянные подпорки – и остались только своды моста. В этот момент Клэй с Майклом были людьми другой реальности – соединения берегов, противоположных умиранию, и потому говорили о крепости антревольтов и о надеждах, которые возлагали на каждый из замковых камней.
Но потом, на дне реки, простой взгляд возобладал в них, по крайней мере, в Майкле:
– Будем надеяться, удержат, сволочи.
Это было похоже на плавники в океане – ты уверен, что там дельфины, но, строго говоря, как ты можешь знать? Никак, пока не увидишь вблизи.
Про себя они твердо знали, что сделали все.
Все, что могли, чтобы мост вышел безупречным.
Песчаник блестел на утреннем солнце.
– Готов? – спросил Майкл.
Клэй кивнул.
И пошел под мост для самого честного испытания.
Майкл сказал:
– Клэй, останься тут, стой на свету, – и посшибал последние подпорки, и своды держали, не шелохнулись; и тогда – улыбка, за ней – смех.
– Иди сюда, – позвал он. – Сюда, Клэй, заходи!
Они обнялись под сводом моста, как пацаны.
Я запомнил сцену, случившуюся, когда мы приехали.
Мост казался полностью готовым, а его каменное полотно – гладко уложенным.
– Господи, – воскликнул Рори. – Вы гляньте!
– Эй, – завопил Генри. – Вон он!
И выпрыгнул из машины еще на ходу.
Споткнулся, засмеялся, добежал, схватил, оторвал от земли, повалил.
Вот еще одна история.
Как любят пацаны и братья.
Вечером мы играли на дне реки в футбол.
Без чего-то такого просто нельзя было обойтись.
Комары едва могли за нами угнаться.
Земля была каменно-твердая, поэтому, заваливая друг друга, мы не давали друг другу упасть. А еще были моменты, кода мы просто бросали игру и смотрели, дивясь, на мост – на его величественное полотно, на арки, близнецами глядевшие на нас. Он высился будто какой-то храм, как собор сына и отца.
И я знал, что этот мост сделан из него: из камня, но еще из Клэя.
Что еще я мог себе приказать?
Тогда я еще не знал многих вещей, а если бы знал, то еще скорее бы крикнул – туда, где между Рози и Ахиллесом стоял он.
– Эй!
И вновь:
– Эй! – крикнул я, и чуть не добавил «Пап», но заменил на «Майкл», и он посмотрел на меня, стоявшего на дне реки. – Иди, а то нам одного не хватает.
И, странное дело, посмотрел на Клэя.
Это была Клэева река, и его мост, и, значит, футбольное поле тоже его, – и Клэй кивнул, и Майкл поспешил к нам.
Случился ли у нас тогда содержательный разговор о том, что мы сплачиваемся еще крепче, особенно в такие моменты?
Конечно, нет, мы же пацаны Данбары.
А следующий с ним заговорил Генри.
Объяснил ему правила:
– Занос через арку, понял? А пинать через верх. Все ясно?
– Ясно. – И Убийца улыбнулся своей давней улыбкой, пусть это и длилось долю секунды.
– И еще, – добавил Генри, чтобы разом покончить со всем. – Скажи Рори, чтобы перестал хлюздить.
– Я не хлюздил!
Мы носились в крови заката.
Кубок мира по умиранию
Часы изящно пробили два года.
Потом, о ужас, два с половиной.
Она вернулась к работе на заменах.
Она объявила:
– Умирать не трудно.
(Ее только что стошнило в раковину.)
Выбираясь на работу, она не всегда вовремя возвращалась, и мы находили ее где-то на полдороге домой или сидящей в машине на опустевшей стоянке. Однажды нашли возле железной дороги, откинувшейся в кресле; с одной стороны от нее мчались поезда, а с другой – ехали машины. Мы постучали в стекло, чтобы ее разбудить.
– Ой, – встрепенулась она. – Еще живая, что ли?
Бывало, по утрам она нас инструктировала:
– Ребята, если кто-нибудь сегодня увидит смерть, отправьте ее ко мне.
Мы знали, что это бравада.
В дни, когда она слишком плохо себя чувствовала, чтобы выйти из дому, Пенни звала нас к пианино:
– Давайте, мальчики, вот сюда.
Мы вставали в очередь, чтобы поцеловать ее в щеку.
Каждый раз мог оказаться последним.
И если случались легкость и оживление, они напоминали, что крушение близко.
Третье Рождество вышло для нее последним.
Мы сидели за кухонным столом.
Титаническими усилиями мы приготовили pierogi и отвратительный barszcz[19].
В тот день она снова могла петь Sto Lat, и мы пели – ради любви Пенелопы, ради Вальдека, ради статуи и ради мира без границ. Мы пели только ради женщины перед нами. Мы пели только ради всех ее историй.
Но скоро это должно было случиться.
